Два матроса, спасшиеся от кораблекрушения, явились в суд и сделали заявление, от которого волосы стали дыбом даже у лысых. По рассказу этих мореплавателей, они не были достойны принадлежать к просвещенной христианской нации; напротив, они были с самыми последними из дикарей. Они зарезали и съели человека! Нет, они были хуже дикарей, допускающих каннибальство. Те не ведают, что творят; они возбуждают ужас и сожаление; но варварство прощается им по неведению. Для английских матросов не было этого оправдания. Перед ними открыта была истина, она знали, где добро и что такое зло. Все наследственные понятия, воспитание, нравы и привычки – все громко вопияло против их зверского поступка. Если человек умирает от голода, ему стоит титанических усилий, чтоб не протянуть руку за куском хлеба, хотя бы и чужим и запретным, или достающимся путем нравственного падения и сделок с совестью; но тому же голодающему нужно преодолеть тысячу предубеждений, чтобы решиться утолить голод и спасти себя, съев кусок падали, например, хотя бы его и уговаривали преодолеть естественное отвращение к подобной пище и поощряли поставить выше всего спасение жизни. Английские людоеды спасли себя несравненно более тяжкими средствам и, взвесивши эти средства, казалось бы, несравненно лучше тысячу раз умереть, нежели решиться прибегнуть к ним.

Но чем более мы станем усиливать краски, чтобы изобразить весь ужас злодеяния, совершенного двумя матросами, тем назойливее выступает вопрос об уместности вменения его в вину. Чем неестественнее и неправдоподобнее деяние, чем более оно противоречит всему существу тех, кто совершил его, тем вернее допустить, что они невиновны в нем перед уголовным законом. Это лучшее доказательство, что совершившие преступление находились в таком положении и душевном состоянии, которые исключают возможность какой бы то ни было ответственности.

Из рассказа матросов выходило следующее. После кораблекрушения, они спаслись на лодке с одним молодым матросиком. Несколько дней они носились по волнам. Силы их истощились, так как последний кусок хлеба давно был съеден. Вот тогда и созрела зверская мысль: убить более слабого и близкого уже к смерти товарища, чтоб спасти от мук и голода самих себя. Убийство было совершено, и слабый человек послужил пищей двум более сильным. Борьба за существование разыгралась в этой утлой лодке во всей своей ужасной наглядности. Случаю было угодно довершить остальное. Навстречу попался корабль, и уцелевшие за счет своего сотоварища и ближнего люди были спасены.

За первыми радостями спасения последовало мучительное сознание всей отвратительности того средства, которым оно было куплено. Спасенная жизнь стала в тягость, когда восстановленные физические силы воскресили и нравственное существо этих людей. Терзаемые угрызениями совести, спасенные потребовали суда над собою. Вот тут-то и начинается трудная задача правосудия. Как поступить с этими людьми? Но для чего и для кого надобны эти два новых убийства? Для того, чтобы внушить людям, что не следует поедать друг друга? Но в той форме людоедства, в которой обвиняли себя подсудимые, оно не нуждается в уголовной репрессии. Убить их, чтобы они на будущее время не совершали подобных злодеяний? Но самая явка подсудимых и самообвинение их служат лучшей порукой, что всякое физическое наказание для них излишне, что совесть и нравственные понятия у них чище и безопаснее для общества, нежели у многих из тех, кого они призывают быть своими судьями. Эта явка в суд для раскрытия преступления, которое без этого никогда не обнаружилось бы, громко говорит, что мучения совести этих людей и раскаяние послужат для них наиболее вразумительным наказанием. Эти именно нравственные мучения, о существовании которых не могут подозревать только бессовестные люди, привлекли к двум подсудимым то общественное участие. И те соболезнования, которые так противоречат совершенному ими злодеянию и которые истолковываются глупыми или лицемерными людьми как «сочувствие преступлению».

Общественное соболезнование к двум несчастным, которые не могли простить себе страшного деяния, совершенного, очевидно, в состоянии одичалости и физического притупления рассудочной и душевной деятельности, под давлением голода и крайней опасности, разделили вполне и английские судьи. Что подсудимых не следует наказывать, это все сознавали; весь вопрос сводился к тому, как лучше выйти из противоречия между буквой закона и внутренней правдой. Во Франции, как и у нас, это противоречие не вызвало бы никаких затруднений. Присяжные просто вынесли бы оправдательный вердикт. Но в Англии, где обычай и исторические привычки создали своего рода культ формализма, где нормы общежития вырабатываются при участии всей нации медленным путем общего сознания, пришлось очень много повозиться прежде, нежели придумана была форма спасения двух людей от виселицы, следуемой им по закону и незаслуженной ими по указаниям совести и общему признанию. Между судьей и присяжными происходили поэтому совещания, которые на иной взгляд покажутся возмутительными и бессердечными; но которые оправдываются уважением к устоям общественной жизни и твердой уверенностью, что эти устои представляют достаточное обеспечение для проявления и удовлетворения справедливости. Судья объяснил присяжным, что они не должны в данном случае признать необходимую оборону, и уговаривал их постановить приговор, в полной уверенности, что подсудимые будут помилованы. Но присяжные не признали удобной условность, эту своего рода сделку с совестью; они не могли обвинить тех, кого считали не заслуживающими наказания. Присяжные просто воздержались от всякого ответа, выразив уверенность, что сами судьи найдут средства, чтобы оправдать подсудимых. В силу этого, дело перенесено было в королевский суд и кончилось решением королевской власти, по предложению высших судей Англии, присуждением обвиняемых к нескольким месяцам ареста. Иными путями, при других условиях, но английское правосудие приходит к тем же результатам, как и наше. Не следует забывать, что английские судьи гораздо менее стеснены, нежели наши. Они пользуются в то же время громадным уважением и полнейшей независимостью. Поэтому, английские присяжные могут смело предоставлять на усмотрение судей все то, что на континенте присяжным приходится брать на свою совесть.

(Печатается с сокращениями). Стиль и орфография авторов сохранены.

Опубликовано в журнале Юридический бизнес, 2008